Державин. Д. Благой. Страница 3
1 - 2 - 3 - 4
Екатерина в борьбе различных слоев современного ей дворянства, частным выражением к-рой была борьба Д. с "боярами", занимала вообще несколько неопределенную позицию, а чаще всего и прямо становилась на сторону "вельмож". "Должно по всей справедливости признать, - писал в своих "Записках" сам Д., - что она при всех гонениях сильных и многих неприятелей не лишала его своего покровительства и не давала, так сказать, задушить его; однако же и не давала торжествовать явно над ними оглаской его справедливости или особливою какою-либо доверенностью, к-рую она к прочим оказывала". Все это сказалось на дальнейшей судьбе в творчестве Д. образа Екатерины, являвшегося, как мы видели, одним из центральных образов его поэзии. Опростив, очеловечив в своих "забавных" стихах тот "богоподобный" образ "монархини", который был завещан традицией хвалебных од Ломоносова, Д. пошел еще дальше, придя в конце концов чуть ли не к полному его развенчанию. В поэзии Д. эта последняя стадия могла конечно отразиться только отрицательно. Присяжный "певец Фелицы", несмотря на прямые ожидания от него императрицей новых хвалебных стихов, не мог принудить себя писать в прежнем роде. "Несколько раз принимался, запираясь по неделе дома, но ничего написать не мог", - рассказывает он сам и поясняет: "не мог воспламенить так своего духа, чтоб поддержать свой высокий прежний идеал, когда вблизи увидел подлинник человеческий с великими слабостями". Параллельно с умалением, а затем мало-помалу и вовсе уходом из творчества Д. образа Екатерины, на место его выдвигаются образы великих вождей и полководцев того времени: Репнина, Румянцева, Суворова, из-за которых выступают безмерно могучие очертания подлинного главного героя поэзии Д. - сказочного "вихря-богатыря", "твердокаменного росса" - "всего русского народа" (примечание самого Д. к оде "На взятие Измаила"), точнее всего "росского множества дворян" (при интерпретации таких терминов Д., как "весь русский народ", конечно приходится считаться со всем социально-историческим контекстом его творчества. Так строка о Екатерине - "свободой бы рабов пленила" - могла бы подать повод к самым произвольным толкованиям, если бы у нас не было свидетельства самого Д., что он разумел ею "манифест о вольности дворянства", изданный Петром III и подтвержденный Екатериною II). Грандиозные военные предприятия русского дворянства второй половины XVIII в., продиктованные насущными потребностями нарождавшегося дворянского капитализма в новых рынках сбыта и экспортных путях, находят в Д. своего самого восторженного и вдохновенного барда. По поводу одной из первых победных од Д. Екатерина заметила ему: "Я не знала по сие время, что труба ваша столь же громка, сколь лира приятна". И в своих победных стихах Д. действительно откладывает в сторону "гудок" и лиру - признанные орудия "русского Горация и Анакреона", - вооружается боевой трубой, характерно возвращаясь к некогда отвергнутой им поэтике "громозвучной" ломоносовской оды. Торжественная приподнятость тона, патетика словаря и синтаксиса, колоссальность образов и метафор - таковы основные черты "победных од" Д. Существенно новым по отношению к Ломоносову является только введение Д. в свои оды, взамен традиционного классического Олимпа, образов из северной мифологии, навеянных ему поэзией Оссиана (в 1788 на русском яз. появилась книжка переводов "поэм древних бардов"). Если в опрощенной, "забавной" оде Д. типа "Фелицы" пробиваются первые побеги художественного реализма, если в его "анакреонтических" песенках содержатся несомненные зачатки сентиментальной поэтики Дмитриева и Карамзина, - в "оссиановских" образах Д. имеем такой же явный сдвиг от ломоносовского классицизма к романтическим тенденциям начала XIX в.
Однако в творчестве Д. нашла свое высшее выражение не только героика его времени и его класса, но и блистательный быт современной ему дворянской России. "Вредной роскоши" вельмож Д. любит полемически противопоставлять в своих стихах "горацианский" идеал довольства малым, "умеренности" неприхотливого семейного обихода "бедного дворянина", к-рый идет трудовой "средней стезей", почитая "всю свою славу" в том, "что карлой он и великаном и дивом света не рожден". Тем не менее в поэзии Д. с исключительной силой отразились весь "павлиний" блеск, все фейерверочное великолепие екатерининского времени, времени неслыханно пышных торжеств, потешных огней, победных иллюминаций, "гремящих хоров" - самой праздничной "светозарной" эпохи в жизни русского дворянства (см. хотя бы составленное Д. в прозе и в стихах "Описание торжества в доме князя Потемкина"). Однако вся эта пышность, весь этот праздничный блеск и сверкание расцветали в значительной степени "бездны на краю". Д. пережил пугачевщину. На его глазах разверзлась та пропасть, к-рая едва не поглотила всю дворянскую Россию. На его же глазах развертывались пестрые и калейдоскопичные судьбы екатерининских временщиков, из социального небытия подымавшихся на предельные выси империи и так же стремительно ниспадавших со своей мгновенной высоты - "сегодня бог, а завтра прах". В своем личном бытии Д. знал тот же непрерывный ритм взлетов и падений - "Я царь - я раб, Я червь - я бог". Вот почему наряду с картинами роскошной, пиршественной жизни в стихах Д. так настойчиво повторяется антитетичная им тема всеуничтожающей, всепоглощающей, всеподстерегающей смерти. "Не зрим ли всякий день гробов, седин дряхлеющей вселенной. Не слышим ли в бою часов глас смерти, двери скрып подземной" - таков один из лейтмотивов поэзии Д.; "Где стол был яств, там гроб стоит" - одна из наиболее характерных ее антитез. Высшего художественного воплощения это двойное восприятие Д. жизни своего времени достигает в его знаменитой оде "Водопад". В образе водопада - "алмазной горы", с "гремящим ревом" низвергающейся вниз в долину, чтобы через короткое время бесследно "потеряться" в глуши "глухого бора", Д. дал не только аллегорическое изображение жизненной судьбы одной из самых характерных фигур русского XVIII в. - "сына счастия и славы" - "великолепного князя Тавриды", Потемкина, но и грандиозный охватывающий символ всего "века Екатерины" вообще.
Сплошной антитезой является самый стиль Д., представляющий собой замечательное сочетание элементов, прямо противоположных друг другу. Уже Гоголь отмечал, что если "разъять анатомическим ножом" слог Державина, увидишь "необыкновенное соединение самых высоких слов с самыми низкими и простыми". Это наблюдение целиком подтверждается филологическим анализом, действительно вскрывающим в языке Д. самую причудливую "смесь церковно-славянского элемента с народным", выражающуюся не только в наличии в стихах Д. друг подле друга церковно-славянских и народных слов, форм, синтаксических конструкций, но и в своеобразном, как бы химическом их взаимопроникновении: "часто церковно-славянское слово является у Д. в народной форме и, наоборот, народное облечено в форму церковно-славянскую" (Я. Грот). Такое же соединение торжественности и простоты имеем и в отношении изобразительной стороны его творчества. Д. создает в своих стихах мир феерической пышности, сказочного великолепия. "Какое зрелище очам!" - эта строка, повторяемая Д. в нескольких его одах ("Водопад", "Изображение Фелицы"), может быть распространена на всю его поэзию. Все в ней сверкает золотом и драгоценными камнями. По его стихам разлиты "огненные реки", рассыпаны "горы" алмазов, рубинов, изумрудов, "бездны разноцветных звезд". Всю природу рядит он в блеск и сияние. Небеса его - "златобисерны" и "лучезарны", дожди - "златые", струи - "жемчужные", заря "багряным златом покрывает поля, леса и неба свод", "брега блещут", луга переливаются "перлами", воды "сверкают сребром", "облака - рубином". Излюбленные эпитеты - составные, типа: "искросребрный", "златозарный". "Лазурны тучи, краезлаты, блистающи рубином сквозь, как испещренный флот, богатый, стремятся по эфиру вкось" - таков наиболее характерный пейзаж Д., в создании к-рого участвовала столько же баснословная роскошь дворянского быта екатерининского времени, сколько отзвуки военно-морских триумфов эпохи, отсветы победных зарев Кагула, Наварина и Чесмы. И тут же, рядом со всей этой пышностью и сверканием - такие "опрощенные" образы, как знаменитое "И смерть к нам смотрит чрез забор", или разящий натурализм его осени, к-рая, "подняв пред нами юбку, дожди, как реки, прудит". На протяжении одной и той же оды находим такие строки, как "Небесные прошу я силы, Да их простря сафирны крылы", и почти рядом: "И сажей не марают рож". В сложнейшей многоярусной композиции огромных по размеру од Д. ("Водопад" - 444 стиха, "Изображение Фелицы" - 464, в "Медном всаднике" Пушкина - 465 стихов) имеем такое же соединение тяжелой пышности нагромождаемых друг на друга словно бы без всякого усилия грандиозных архитектурных масс с бесформенностью, отсутствием единого, цельного плана, с той "дикостью", к-рая так потрясала С. Т. Аксакова и Гоголя и так раздражала Пушкина. То же самое и в отношении звучания стиха Д. В ряде случаев Д. выказывает себя утонченнейшим знатоком и мастером поэтической формы, дает классические образцы "благозвучия" (знаменитое описание лунного света в "Видении Мурзы"), удачно пишет соединением различных стихотворных размеров ("Ласточка"), желая "показать изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований", свойственные русскому языку, складывает стихи, "в к-рых буквы р совсем не употреблено" (десять "анакреонтических песен", в числе к-рых есть лучшие образцы этого рода, по тонкости отделки далеко превосходящие аналогичные попытки звукописи, хотя бы Бальмонта). Однако в то же время стих Д. отличается чаще всего жесткостью, шероховатостью, словно бы нарочитой затрудненностью в расстановке слов. Все это лишает его стихотворную речь тех "гладкости и плавности", к которым позже начали стремиться Карамзин и его последователи, зато сообщает ей несколько "хриплую", варварскую, но мужественную полновесность.
1 - 2 - 3 - 4
 Бюст Г.Р. Державина во дворе его усадьбы |  Памятник Г.Р. Державину в Казани |  Памятник Г.Р. Державину в Лаишево, Татарстан |