Роте X.: "Избрал он совсем особый путь" (Державин с 1774 по 1795 г.). Страница 3

1 - 2 - 3 - 4

До этого времени речь шла, собственно, об обычном просветительстве в поэзии, о стремлении выразить противоборство долга и чести, т. е., в сущности, облечь в поэтическую форму абстрактные представления о справедливости. На этот путь Державин вступил уже в 1780-м, обратись с обличениями к "земным богам" в переложении 81-го (82-го в западной христианской традиции) псалма; лишь в 1808 г. оно получило название "Властителям и судиям". Впервые наполненный у Державина новым политическим смыслом жанр переложений из Псалтири оставался актуальным в русской поэзии вплоть до декабристов (Ф. Н. Глинка в первую очередь).

Но это был лишь первый шаг. В то же самое время под сильным впечатлением Пасхальной службы 1780 г. Державин начал писать оду "Бог". Работа над ней продолжалась до 1784 г. Тщательно продуманная композиция оды (пять строф, затем одна, затем еще пять) анализировалась неоднократно. Ее кульминация — описание непостижимой безмерности Бога в двух центральных стихах центральной, шестой по порядку, строфы, в смелом образе миллионов миров, зыблющихся в воздушном океане и оказывающихся в сравнении с Богом "точкою одною", тогда как человек — ничем. Во второй части оды человек "возвышен" до божественного создания и венца творения. При этом мотиву зеркала отведена важнейшая роль:

Метафора отражения подчеркивает здесь мысль горацианскую: человек (речь пока идет не о поэте) способен охватить оком "всю вселенну"; та же метафора должна выразить идею спасения (до нее литература русского Просвещения того времени еще не поднималась), заключавшуюся в том, что Бог живет и внятен в человеке как в своем образе и создании, необъятный и безмерный в малом. "Находясь на распуши между вольтерианством и религией", как сказал Новиков¹, русский поэт уповал не столько на церковную традицию, сколько на собственный религиозный опыт:

Приближение к Богу ("парение") возможно не только в потустороннем мире. Человек способен познавать жизнь в своем внутреннем опыте (ср. ст. 10 в строфе VII: "... жизнь я ощущаю"), и поэтому по своей природе он способен к парению, к созерцанию возвышенного, ибо природа его Божественна: "Я есмь — конечно есть и Ты!" (строфа VII, ст. 10). Этот знаменитый стих, очевидно, восходит в формуле Декарта "cogito — ergo sum", повторяя возражение Паскаля на эту раннюю просветительскую формулу. В какой степени Декарт был известен в России во второй половине XVIII века — вопрос пока не исследованный; Паскаль же входил в круг почитаемых масонами авторов². Просветительские формулы, таким образом, должны были быть поставлены на службу постижения Божественного. Допущение для себя возможности Его постижения и есть, в сущности, вера. Будучи опытом, она связана с реальным миром, с услаждением ИМ; к ней лучше всего подходит определение "благоговение перед Божиим миром" ("Weltfrommigkeit"). С этого момента она не оставляла Державина более ни на минуту в течение всей его жизни, и в каждом из его произведений она ощутима.

Упомянем попутно оду "На смерть графини Румянцевой" (1788; I, 214-221), где встречаем мотив зеркала в центральной строфе:

Употребление прилагательного "румяный", вызывающее в памяти имя умершей графини, связывает мотив зеркала с вечерней зарей; в образе заката солнца представления о смерти (ст. 5-6) соединяются с представлениями о бессмертии ("еще живет"). Одна из деталей заслуживает особенного внимания — здесь, по-видимому, впервые в русской поэзии, употреблен эпитет "прекрасный" для обозначения состояния души в связи с идеей бессмертия, что было характерно для немецкой литературы еще догетевского периода. Таким образом, русское Просвещение приобрело иное качество и иное направление. Если слишком часто до того просвещение видели в блеске и величии государства, разве что дополненном созданием полезных учреждений, то теперь оно связывалось с идеей душевного совершенства, это убеждение исподволь начиная уже с 1760 г. вызревало и в херасковском кружке.

Мотив зеркала, связан с композицией столь пространных од, как "Изображение Фелицы" (1789), "На взятие Измаила" (17901791) или "Водопад" (1791-1794). Между тем следующий этап творчества Державина составляют два стихотворения, которые, в сущности, следует признать дальнейшей экспликацией мотива зеркала "Прогулка в Сарском Селе" (1791) и "Ласточка" (1792- 1794). И в том и в другом стихотворении поэт отказался от членения на строфы и тем самым от стройной композиции, которая тем не менее существует. Обратим внимание на второе стихотворение. В нем неожиданно находим непопулярный в то время трехиктовый амфибрахий³. Это, как кажется, лучшее из стихотворений о бессмертии у Державина, а может быть, и во всей русской литературе.

Роль метафор в композиции стихотворения не была еще должным образом прослежена, между тем сделать это нетрудно. Первоначально, в 1792 г., стихотворение состояло из двух равных частей, по 22 стиха в каждой, и из концовки (четыре стиха). В первых двенадцати стихах первой части поэт обращается к ласточке и описывает ее, используя уменьшительно-ласкательные наименования и звукоподражания. В стихах 13-16 вновь встречаем мотив зеркала:

¹ Лонгинов М. Н. Новиков и московские мартинисты М., 1867. С. 99; Rothe Н. Karamsins europaische Reise. Der Beginn des russischen Romans. Bad Homburg, Berlin, Zurich, 1968. S. 34.
² Ср. публикации, зафиксированные в справочнике Неустроев А. Н. Указатель к русским повременным изданиям и сборникам за 1703- 1802 гг. и к историческому разысканию о них СПб., 1898 С. 476. На переводы из Декарта здесь не содержится ни одного указания.
³ Капнист использовал для своего переложения четырехстопный ямб (I, 423-427).

1 - 2 - 3 - 4

Портрет Г.Р. Державина (В.Л. Боровиковский)

Памятник Г.Р. Державину в Петрозаводске

Екатерина Романовна Дашкова